1 сентября 1948 года бабушка одела меня особенно нарядно, а мама повела меня в школу. Таллиннская 24-я неполная средняя школа находилась на улице Кооли. Чтобы попасть в нее, надо было пройти через двор эстонской 1-й средней школы — нынешней гимназии Густава-Адольфа, вдоль крепостной стены Нижнего города, от которой веяло романтикой Средневековья. А дорога в школу шла вдоль всего Тоомпеа. Само здание школы тоже было историческим. В семнадцатом веке здесь располагалась одна из первых типографий. Для школы здание было не очень приспособлено. Сразу при входе тебя окутывало амбре от школьного туалета. Похоже, канализация сохранилась нетронутой примерно с того же века. Но нас это тогда мало смущало. Зато была широкая лестница с перилами, по которым можно было с немыслимой скоростью съезжать с этажа на этаж. В этой школе мне было суждено провести пять лет, пока ее не закрыли из-за антисанитарных условий.

Учительница первая моя
Учительница мне понравилась. Мария Кирилловна Кикас была молодой и очень миловидной, а главное — доброй. У нее были двое сыновей, с младшим из которых, Костей, я вскоре подружился, причем вовсе не из меркантильных соображений. Костя учился на класс младше. В нашем же классе публика собралась весьма пестрая. Был, например, Толя Безыменский, которого в школу привозил папа на шикарной машине ЗИС 101. Были жившие в одном доме на Вышгороде Шейнин и Лонкин, чьи папы были офицерами. Был Жора Дрездов — сын погибшего на подводной лодке «Лембит» матроса. Был Рудик Россов — сын старшего лейтенанта НКВД и медсестры военного госпиталя. Была группа «завокзальных», каламаяских — Дима Рутенберг, Юра Долгих, Миша Анисин, были сыновья учительницы, впоследствии преподававшей мне физику в 19-й средней школе, Нины Ефимовны Глущенко, — Вовка и Витька, причем Витька остался в первом классе на второй год.

Начало переводческой карьеры
Все это были для меня в тот день лица незнакомые. А одно оказалось знакомым. В классе недоуменно озирался мой товарищ по детскому саду Вальдур Арет. Его присутствие меня чрезвычайно поразило, ведь я-то знал, что он по-русски не понимает ни слова. Его мама, чрезвычайно интеллигентная и деликатная женщина, объяснила моей маме, что решила отдать сына в русскую школу, потому что эстонский язык он и так знает, а знание русского очень поможет ему в жизни. Забегая вперед, скажу, что так оно и вышло. Вальдур стал доктором технических наук, работал ректором Кеме­­ров­­­­­­­­­с­кого института технологии пищевой промышленности, ректором Центра морского образования в Таллинне.
Но в тот момент на меня легла еще дополнительная обязанность — переводить ему то, что говорит учительница. Мария Кирилловна с пониманием относилась к тому, что во время ее объяснений на уроке слышалось мое бурчанье. Вероятно, мой стаж синхронного переводчика можно отсчитывать и с 1 сентября 1948 года.
Надо сказать, что дополнительная обязанность меня не очень обременяла. Хотя мама и не занималась моим системным дошкольным образованием, к моменту поступления в школу я свободно читал, довольно грамотно писал, без труда считал в пределах тысячи. В общем, в классе мне было делать нечего, и все предметы, за исключением чистописания, давались мне без малейшего усилия. А вот заставить палочки быть ровными мне не удавалось, как не удавалось и не поставить на странице хоть одну кляксу — ведь писали мы 86-ми перьями, и на каждой парте стояла чернильница, несправедливо названная «непроливайкой». Она еще как проливалась, надо было только правильно перевернуть ее.

Лень и шкода, а потом уже школа
Моя излишняя подготовленность к начальной школе приучила меня к лени, что впоследствии доставило мне немало неприятностей. И даже не только в отдаленном будущем, но и сразу. Ведь на уроках нужно было чем-то заниматься, и я находил себе занятие в виде разной шкоды. Например, очень интересно было бросить посреди урока в чернильницу кусочек карбида. Вонь по классу шла такая, что Мария Кирилловна выгоняла всех в коридор и проветривала класс. Что и требовалось. Бывала шкода и менее невинная.
Для попадания в школу, когда я уже стал ходить один, без мамы, наша компания, в которую входили Жора Дрездов, Вальдур, Рудик Россов и я, освоила такой маршрут: на виадуке на улице Роху останавливались для перевода стрелки маневровые составы. Мы садились на подножку вагона и ехали до вокзала. Там было главным прошмыгнуть мимо контролера, ведь на вокзальный перрон пускали только по перронным билетам, стоившим один рубль. Их на выходе проверяли. Мы выходили через изогнутые нами же прутья ограждавшей территорию вокзала решетки. Оттуда мы в обход пруда Шнелли поднимались к Вышгородской стене, влезали на нее как заправские скалолазы, заходили за Шейниным и Лонкиным и вместе с ними продолжали путешествие по стене. Странно, что ни разу это не привело к падению. Сейчас я бы точно этот путь не повторил.
В третьем классе все наши геройства померкли. В класс пришел мальчишка в полной матросской форме и с лычкой старшего матроса на погонах. Это был юнга одного из катеров, базировавшихся в Минной гавани. Они был сиротой, старше нас на несколько лет и стал сыном команды катера еще в годы войны. У него даже была медаль за оборону Ленинграда. А вот с учебой у него были нелады. Мы дружно принялись ему помогать, а он организовал нам экскурсию в Минную гавань, куда посторонним вход был запрещен самым строжайшим образом. Надо ли говорить, как интересно было мальчишкам (школа-то была мужская, ведь Иосиф Виссарионович считал совместное обучение развратом) полазить по настоящему боевому кораблю!
Первые четыре класса я заканчивал с неизменными похвальными грамотами с портретами Ленина и Сталина. В пятом, когда начались физика и другие предметы, меня стала подводить привычка ничего не делать. В табеле появились четверки.

«Или на рыбалке, или на свалке»
В это время мы освоили новые места развлечений. Первое из них — городская свалка, начинавшаяся там, где сейчас пролегла улица Сыле, и тянувшаяся до прибрежного леса Штромки. Кое-где она огибала огороды, служившие для нас источником гороха, брюквы, моркови и даже огурцов, сгрызаемых во время игр. Мы были почти единственными, купавшимися на Штромке. И мы точно были единственными, осмеливавшимися там копаться в земле. А копались мы по весьма простой причине — лес был начинен последствиями войны. Мы находили ружейные и артиллерийские гильзы, а однажды, в мое отсутствие, мой одноклассник Толя Личков нашел самую настоящую мину. Из нее решено было выплавить тол. Мину сунули в костер. Надо ли говорить, какой был результат? Сам Толя отделался жуткими ожогами лица, а двух других мальчишек не стало.
Патронами наши карманы были набиты всегда. Около вокзала, в вагонном парке, стояли пульманы, в которых во время войны перевозили боеприпасы. На полу этих вагонов была россыпь патронов. Мы устраивали в вагонах «самоварчики»: вытаскивали пули из десятка-другого патронов, высыпали порох на пол, поверх этой кучки клали целые патроны, поджигали порох, а сами прятались под вагон. Вскоре начиналась пальба. Судя по дыркам в заборе, пули вылетали на бульвар, и наше счастье, что мы никого не убили. Попадался нам в вагонах и артиллерийский порох — макароны. Он очень красиво горел.
Другим местом развлечений стал канал теплой воды от электростанции. В нем и зимой водилась рыба. Ловили мы ее на самодельные удочки, состоявшие из орехового удилища, вырезанного на свалке, веревки, утащенной из дома, и крючка, согнутого нами самими из тонкой стальной проволоки. Пойманную салаку тут же нанизывали на прутик и жарили на костре. Это было необычайно вкусно, даже без соли.
Когда мама однажды разыскивала меня и наткнулась на улице на Рудика, он на вопрос, где я, не задумываясь, ответил: «Или на рыбалке, или на свалке».
Вот так, параллельно, проходило наше обучение и в неполной средней школе и в начальной школе жизни.

«Столица»