Лето 1890 года юный петербургский гимназист, впоследствии поэт, композитор, яркий эссеист и критик Серебряного века Михаил Кузмин провёл в Ревеле.
Об этом путешествии, в отличие от других поездок, ничего не говорится в автобиографиях Кузмина, за исключением одной-единственной фразы в обширном автобиографическом очерке «Histoire edifante de mes commencements» («Поучительная история моих начинаний»), написанном в 1906 году.

И между тем «ревельские каникулы» начинающего поэта возможно воссоздать. Благодаря одному-единственному человеку: сверстнику тогдашнего подростка, другу и однокашнику Юше – будущему «отцу советской дипломатии» Георгию Чичерину.

Точнее – благодаря письмам, написанным ему из Ревеля Михаилом Кузьминым.

Соло над Пирита

Хотя железная дорога из Петербурга была проложена два десятилетия тому назад, в Ревель Михаил вместе с матерью отправился морем. Путешествие заняло целую неделю. Сняли квартиру (три большие комнаты и кухня) на Институтской улице (сейчас это улица Лидии Койдулы).

Ревель показался будущему поэту «…довольно красивым городом: тут есть старинная церковь и башня св. Олафа и городской сад «на горе», больше я ничего не видал, так как в тот же день мы отправились в Екатериненталь. Екатериненталь — это дачное место, лежащее непосредственно за городом и расположенное на морском берегу вокруг прелестного парка с дворцом Петра».

Из числа многочисленных достопримечательностей, увиденных Кузминым, выделяется монастырь св. Бригитты, вот как об этом он пишет своему другу: «Я ходил недавно в монастырь св. Бригитты. Это был старинный католический монастырь, разрушенный Иваном Грозным. Остались основные стены, подземный ход между Ревелем и монастырём завален. Я входил в эти развалины с благоговением; я думал: кто тут входил 300 лет тому назад. Далее видно, что была в верхнем этаже капелла: огромные окна с сохранившимися украшениями в виде кружев, пилястры, колонны, в одной из них – пьедестал с ногами какого-то святого.

Внизу бесчисленное количество выходов, ниш, ям, покрытых сплошь надписями путешественников. Я себе воображал торжественную процессию, входящую вечером в огромную капеллу; старую игуменью, прелестный женский хор, поющий «AveMaria»… И чудно мне становилось на душе! Я ясно видел лица монахинь: вот эта бледная с печальным и тоскующим взором, в котором видны следы недавних слёз, хотя она тщательно закрывается покрывалом: она поёт соло. И я стал вполголоса повторять за нею слова и мелодию чудной молитвы!..

Осматривая внизу ниши, я нашёл в одной какие-то ступени; влез в неё – вижу, высокая и узкая лестница в стене, вдали окошко, я стал подниматься. Тесно, душно, темнота ужасная, камни сыпятся из-под ног, летучие мыши пролетают над головою. И вдруг меня ослепил столб чудного солнечного света!… Лестница сделала крутой поворот и вывела на площадку поросшую травою и выходящую на море. Это – на стене наполовину всей стены аббатства. Чудный вид!

Ревель вдали со множеством башень, море с изумрудными волнами, разбивавшимися у прибрежных скал в белую пену и брызги, а вдали ярко-лиловое, как на картине «Ифигения в Тавриде». Совершенную противоположность представляет вид в другую сторону: тихое, почти сонное течение реки Бригиттки, сосновый бор с одной стороны и огромные луга с другой… Это было, вероятно, местом какой-нибудь кельи, в которой мне представлялось та же бледная монахиня, смотрящая на зелёное море, которое похитило её возлюбленного, и часто она прерывает свои молитвы проклятиями беспощадному морю!..

Тут в стене, гласит предание, были замуравлены Иваном Грозным монахини. Пришедши домой, я начал писать Ave Maria для соло 5-голосного женского хора и оркестра, которое окончил уже (вышло девять страниц). С этой площадки я по своему обыкновению стал карабкаться по стене на самый верх: это довольно большой подвиг, так как здесь за чудо рассказывают, что кто-то когда-то на пари взлез туда. К несчастью, мою публику составляли только несколько чухонок, которые подняли ужасный крик, увидев, что я полез туда».

Слова цыганки

В Ревельские каникулы Кузмина взволновало ещё одно приключение: письмо от 17 июня 1890 года.

«Я чувствую, что таинственные силы меня окружили и мне не выйти из заколдованного круга. Ты поймёшь, в чём дело, если прочтёшь моё письмо. 15 июня шёл полдня дождь, ветер гнал по небу разорванные клочки чёрных туч; грустно и уныло было на душе. Но к вечеру дождь перестал и я вышел гулять. Солнце садилось и прорывалось багровыми полосами сквозь свинцовые тучи. Нужно тебе заметить, что с некоторых пор я впал в совершенную «тоску по родине» по Крыму и вообще по югу. Я выбираю для прогулок места, где есть скалы и море.

Тут есть скала сажени в 4 вышиною, которая тянется почти отвесною стеною на довольно продолжительное пространство. На неё ведёт прекрасная каменная лестница, 3 дороги и несколько тропинок. Но в эту прогулку мне пришла немного странная мысль взлезть прямиком. Я начал карабкаться, цепляясь за малейшие выступы, за кусты, за крапиву, и наконец взлез благополучно, расцарапав в кровь руки и обжегшись крапивою.

Только что я очутился наверху, как вдруг слышу голос: «Хорошо, сынок, лазаешь; подумать, вырос в горах!» Я посмотрел вниз и вижу, идёт какая-то женщина в красном платке и с нею мальчик, лет 11-и. У обоих коричневые лица и чёрные волосы. Поднялись по дороге ко мне: оказывается – старуха цыганка и цыганёнок. «Хочешь, погадаю?» — «Гадай!» — «Положи денежку». Я дал что у меня было, копеек 80. Она стала рассматривать мою руку и сказала: «Много жизни и много, много любви!». Мы стояли над парком, под ногами, внизу, были деревья (глубина саженей 5) и дальше море без конца; последние тучи обливали нас багровым светом.

«Много любви, но её-то ты никогда не увидишь!» Боже, что же это со мною делается? Кто «она»? Мальчик, который всё время смотрел более на деньги, чем на руку, стал что-то говорить ей, вероятно по-цыгански, и упомянул… Эмануэллу. «Кто эта Эмануэлла?» — спросил я. «Много будет знать Господин, скоро будет старым», — сказала старуха. «Эмануэлла – моя сестра, — сказал мальчик, смотря мне в глаза. – Она в таборе и обещала мне сегодня купить апельсин». — «Но ты её никогда не увидишь, слышишь ли? – крикнула мне старуха. – Пойдём, Педро».

Мальчик пошёл и начал (вообрази моё удивление, ужас, восторг) петь ту самую песнь. Я перебил: «Спой мне эту песню». — «Поздно; табор далеко; песня длинная», — сказала старуха и взяла его за руку, чтобы идти. Но он вырвался и побежал вперёд, подбрасывая мои деньги и ловя их, как жонглёр. Когда они взлетали, они блестели на солнце. Старуха обернулась и крикнула ещё что-то; я не слыхал: ветер относил слова. Нужно ли тебе описывать, в каком состоянии я находился? Я долго стоял неподвижно, пока ветер не снёс моей шапки.

Я очнулся: было поздно, вдали гремел гром, ветер дул всё сильнее и сильнее; я вернулся домой. Что это значит? Какое отношение к этим цыганам имеет Эмануэлла, уехавшая в Испанию? Боже, неужели я схожу с ума! Юрий, объясни мне! отзовись, я погибаю!..»

До конца жизни он не мог забыть пророческого предсказания цыганки, в своих стихах он вновь и вновь возвращается к нему:

Поверим ли словам цыганки,
До самой смерти продрожим…

(«Для августа»)

Колдунья мне так ясно не ответит
Своими чарами и волшебством.
Когда спрошу о счастье я своём.
И звуков счастья слепо не заметит

(Сонет №9)

Эхо сонетов 

Несмотря на то, что Михаил Кузмин пробыл в Ревеле недолго – всего три месяца, он снова и снова возвращался в него в своих стихах. Внимательному таллинцу остаётся лишь радостно находить в поэзии Кузмина строки, посвящённые нашему прекрасному городу:

Меня влекут чудесные сказанья.
Народный шум на старых площадях.
Ряд кораблей на дремлющих морях
И блеск парчи в изгибах одеянья.

(Сонет №1)

Лишь старики от прадедов слыхали
Что там живёт особый, свой народ,
Что там есть стены, башни, ряд ворот,
Крутые горы, гаснущие дали…

(Сонет №5)

С прогулки поздней поздно возвращаясь,
Мы на гору взошли: пред нами был
Тот городок, что стал мне нежно мил,
Где счастлив я так был, с тобой встречаясь.

(Сонет №8)

Мы в слепоте как будто не знаем,
Как тот родник, что бьется в нас, —
Божественно неисчерпаем,
Свежей и нежнее каждый раз.

Печалью взвившись, спадает весельем…
Глубже и чище родной исток…
Ведь каждый день — душе новоселье,
И каждый час — светлее чертог.

Из сердца пригоршней беру я радость,
К высоким брошу небесам
Беспечной бедности святую сладость
И все, что сделал, любя, я сам.

Все тоньше, тоньше в эфирном горниле
Синеют тучи над купами рощ, —
И вдруг, как благость, к земле опустили
Любовь, и радугу, и дождь.

* * *

Закончить рассказ о «ревельских каникулах» поэта хочется словами самого Михаила Алексеевича – не имеющими прямого отношения к нашему городу, но провидческими по сути.
«Дождь шумел всё время, – отметил он в дневниковой записи 2 июня 1907 года. — Думалось в такую погоду ехать в карете из балета домой, где приготовлен чай и ужин, сидеть вдвоём, втроём у камина, дружески болтая, куря, за вином. В промежутках читали Брюсова и письма Пушкина. Когда-нибудь и наши письма и дневники будут иметь такую же незабываемую свежесть и жизненность, как всё живое».

Лариса Зайцева
«Столица»

Related posts

• Любек в жизни Таллинна: Некоторые страницы истории Ганзы
• Где в Таллине находилась древняя гавань?
• Человек и его пруд: как садовник Шнелль, ров Ревелю сберег
• Сине-черно-белый юбиляр: флагу Эстонии — 130 лет
• Память о настоящих людях остается
• Прощание с русской топонимикой Таллина
• «Урок мой и тебе назидание»
• Балтийский судоремонтный завод: с чего все начиналось…
• От гномона до кварцевых часов
• Привет из 1939 года! Цветные фотографии довоенного, и досоветского Таллина.