Память о странном, нелепом и трагическом происшествии более чем трехвековой давности до сих пор хранит брусчатка в северо-восточной части Ратушной площади.

Две вмурованные в мостовую бывшего Большого рынка каменные перекладины, да вопрос об их происхождении, неизменно задаваемый экзаменующимся на удостоверение гида: вот и всё, что осталось от Кристиана Элиаса Панике.

Ррвельская ратуша и позорный столб (справа): у его подножия 320 лет назад палач отсек голову Кристиану Элиасу Панике.

Для человека, прожившего в Ревеле чуть более двух лет, да и оказавшегося в городе, судя по всему, вообще по случайному стечению обстоятельств, — на самом деле, не так уж и мало.
Трехсотдвадцатая годовщина вынесения смертного приговора, навеки увековеченного в городском пространстве Таллинна, — повод, пожалуй, подходящий и вполне уместный.

Родом из Любека

Судебные документы конца XVII столетия позволяют если и не отследить биографию пастора Панике в подробностях, то по крайней мере реконструировать его жизненный путь в общих чертах.

Родился он в 1657 году Любеке, в «семье уважаемых родителей». Смело можно добавить — и наверняка состоятельных: высшее образование Кристиан Элиас получал в университетах не ближайших Ростока или Грайфсвальда, а Страсбурга.
Будучи студентом-теологом, посещал он, по всей видимости, не только богословские лекции и диспуты: значительно позже, на допросе у ревельского фогта, Панике ненароком обмолвится о собственных познаниях в анатомии.
Окончив университетский курс, новоиспеченный бакалавр теологии отправился в четырехлетнее «странствие по чужедальним землям», сопровождая некого барона фон Ванге — куда именно и зачем, к сожалению, неизвестно.
Вернувшись в 1686 году из зарубежной поездки, Панике получил место помощника настоятеля в крохотной эльзаской деревеньке Ханген-Битхайм, где вскоре женился на дочери местного священника.
На этом, собственно, в его биографии можно было бы и поставить точку, если бы в жизнь Панике не вторглась большая политика: французский король двинул войска на германские земли.
Конфликт, получивший впоследствии название «Война за Пфальцское наследство», велся по всем «правилам» того времени: с максимально возможным разорением территории противника.
Из верховьев Рейна и Мозеля на север нынешней Германии хлынула волна беженцев. Среди них была и супружеская чета Панике. Путь их лежал на родину главы семейства — в Любек.

Несостоявшийся завтрак

Бывшая столица Ганзейского союза к концу XVII века свою былую славу во многом растеряла, но дефицита в священнослужителях, по всей видимости, не испытывала: закрепиться в родном городе Панике не удалось.
Семья двинулась на север — в Ригу. В «Риге» она и нашла приют — правда, не в столице нынешней Латвии, а в одноименной корчме, стоявшей неподалеку от Скотных ворот города Ревеля — приблизительно на месте нынешнего торгового центра «Солярис».
Магистратские документы впервые упоминают Кристиана Элиаса в 1693 году: консистория позволила ему вести сбор пожертвований в пользу собратьев по несчастью — германских пасторов-беженцев—во всех ревельских церквях без исключения.
Статус Панике в Ревеле был, судя по всему, невысок: за два проведенных в городе года его семейство так и не сумело позволить себе лучшей жилплощади, чем комната в придорожной корчме — правда, на «немецкой», или «господской», ее половине.
С другой стороны, компании пастора явно не чуралась городская элита: в роковой день 28 декабря 1694 года он был зван на завтрак к ольдерману Готфриду Шульцу — старейшине ремесленной гильдии Святого Канута.
«Но рука моя так болела, что я не испытывал никакого аппетита, — рассказывал в суде пастор неделей позже. — Потому я решил остаться дома и попросил принести мне закуски и пива на один глоток.
Ощутив, что пиво оказалось для моего желудка слишком холодным, я подумал: неплохо было бы отведать омлета, и повелел своей хозяйке дать мне на одно эре яиц и на одно эре масла…»

Слово за слово

В краеведческой литературе в последние лет пятьдесят принято повторять: пастор Панике погиб не за понюшку табака — за яичницу, которая показалась ему «жесткой, как подошва».
Но судебная хроника отмечает: яйца для яичницы так никогда и не были разбиты и даже были доставлены в магистрат свидетелем обвинения — корчмарем Хансом Белицем — в качестве вещественного доказательства.
События, по словам самого Панике, развивались следующим образом: служанка «из ненемцев», то есть эстонцев, некая Софи принялась разводить в очаге огонь, склонившись над вязанкой хвороста и дуя на угли.
«Я сказал ей, — разумеется, не на немецком языке, чтобы она не сделала яичницу слишком жесткой, — повествовал пастор. — Она же в ответ ткнула мне в руку, которая находилась на лечении. Но я не обозлился, и лишь сказал ей «ты, торопыга!»
Немецкое словосочетание «Hastig Kopf» эстонской прислуге, вероятно, было незнакомо. И дружеское похлопывание пастора по плечу, пожалуй, было истолковано не совсем так, как предполагал голодный постоялец.
Слово за слово — перепалка, надо понимать, продолжалась на смеси эстонского с немецким и переросла в откровенный скандал. Наконец, Софи напрягла все свои языковые познания, и выпалила в лицо пастору: «жулик!»
«И когда я, Панике, услышал это слово, я взбудоражился, потому как никогда не слыхал ничего подобного в отношении себя на протяжении дней жизни и не намерен был услышать до дня смерти», — рассказывал священник.
По его словам, он прокричал — «да как ты, дикарка, смеешь звать меня жуликом?!» и намеревался влепить служанке затрещину по уху. Но вместо этого — не иначе как наваждение Сатаны — схватил топор.
Удар был нанесен по затылку. Знакомый со строением человеческого тела Панике понял: с такой раной человек — не жилец. Поняв, что он лишил Софи жизни, пастор решил сдаться на милость правосудия.

Почетная казнь

Языковые проблемы продолжали преследовать пастора: никто из солдат стражи в караулке у Скотных ворот изъясниться с ним по-немецки не сумел.
Капрал же на просьбу немедленно арестовать Панике и, приставив для стражи двух мушкетеров, препроводить его в ратушу, ответил: мол, в таком случае вход в город окажется без охраны.

Заявив капралу, что тот — не настоящий солдат, Панике пошел в ратушу сам. Но и скучавший на гауптвахте сержант не спешил арестовывать посетителя до той поры, пока на место не явился корчмарь Белиц и не подтвердил слова своего постояльца.
Суд по делу Панике состоялся 2 (12) января уже нового, 1695 года. Обвиняемый полностью признавал свою вину, чистосердечно раскаивался в содеянном и повторял только то, что действовал он бессознательно, по сатанинскому наваждению.
«Потому прошу, во имя Всевышнего, не дать мне умереть как злостному убийце, — взывал он. — Пусть не буду я в смертный час осквернен ни случайным прикосновением руки палача, ни кого-либо из его прислуги».
Магистрат пошел навстречу подсудимому: казнить его было решено не на виселице за городской чертой, как обычного душегуба, а «почетным» образом — мечом палача перед ратушей.
Консистория лишила Панике священнического сана, и два дня спустя после первого слушания дела судебный пристав сорвал с груди обвиняемого крест, пасторский воротничок и мантию.
Приговор был приведен в исполнение в пятницу, 13 (28) января. Через пять дней в книге прихода святого Олая было отмечено: тело бывшего пастора предано земле в бывшем монастырском саду.
Супруга казненного, вероятно, не перенесла случившегося. Она скончалась на следующий день после публичной казни и была захоронена на подворье церкви Нигулисте.

***

Вопреки распространенному мнению, Панике не был последним казненным на нынешней Ратушной площади — как минимум, летом 1732 года здесь был вынесен приговор двум грабителям.
Почему именно казнь совершившего преступление в состоянии аффекта пастора было решено увековечить особым знаком, уложенным среди мощения главной площади города — сказать сложно.
Неизвестно, когда и при каких обстоятельствах исчезла «половинка» каменного креста. Быть может, знак на мостовой изначально имел форму латинской буквы «L» — первой в слове «Lex», означающем «закон», суровый, но одинаково справедливый для всех?
Вопрос этот остается пока без ответа. Кто знает, не обнаружат ли его исследователи-архивисты раньше, чем со дня рождения злополучного пастора Панике пройдет четыреста лет.

Йосеф Кац
«Столица»