Художник, которого современники величали «русским Бердслеем», создал первую «икону» эстонской независимости. Зал на втором этаже Провинциального музея на Тоомпеа был полон: в буквальном смысле, яблоку негде упасть.

Преподаватели и студенты художественных курсов, богемная и респектабельная государственная публика и даже — первое лицо Республики, государственный старейшина Константин Пятc.

Полотно «24 февраля 1918 года» кисти Николая Калмакова — первое обращение к патриотической тематики в истории эстонской живописи.

Дивясь на выставленные работы — яркие, гротескные, пленяющие одновременно мистикой, а порой и откровенной чувственностью, все они стремились к «гвоздю экспозиции» — полотну «24 февраля 1918 года».

Все было необычно: и тематика художественного произведения, и манера исполнения. А главное — сама личность автора — живописца Николая Калмакова, прибывшего в Эстонию из объятой революцией России прошлой весной.

В манере легенды

«На днях в Эстонию прибыл известный российский художник Калмаков, — писала в апреле 1921 года газета «Waba Маа». — С собой он привез и большую часть своих работ».

Известность у живописца к тому времени была скандальная: одни величали его «русским Бердслеем» — по аналогии с Обри Винсентом Бёрдсли, графиком и декоратором, звездой британского эстетизма и модерна.

Другие, напротив, обвиняли во всех смертных грехах — от «неприкрытого эротизма» до «люцеферианства и дьявольщины», называли «ангелом греха», а газетные заметки о выставке его работ снабжали заголовком вроде «Нездоровое творчество».

Иные из современных исследователей творчества Калмакова склонны видеть в нем несостоявшегося «русского Дали»: прижизненные легенды о себе он и вправду был способен создавать не хуже прославленного мастера эпатажа из Каталонии.

Что же касается творческой манеры, то тут художник, пожалуй, следовал традициям петербургского «Мира искусства», работая в том же направлении, что и признанный мастер сценического оформления Леон Бакст.

Правда, сказочности театральной феерии Калмаков предпочитал обращение к миру мифологических архетипов, путающих неподготовленного зрителя даже не столько глубиной, сколько красочной яркостью.
одновременно, прелюдию к настоящей эмиграции.

«Лежала женщина в огне
Дождя при солнце.
Помню эта картина,
Вся лучистый зов,
Какую создал Калмаков,
Меня тогда очаровала», — делился впечатлением от работы художника Игорь Северянин.

Загадки биографии

Едва ли найдется среди русских художников первой половины прошлого столетия человек с более причудливой и запутанной биографией, чем Николай Калмаков.

Он родился в дачном предместье Генуи: отцом был вынужденный по неизвестной причине эмигрировать из России то ли генерал, то ли полицейский чин, матерью — итальянка, оперная певица.

В Италии будущий живописец окончил среднюю школу, но, по неясной причине, высшее образование отправился получать на родину отца — до сих пор неясно, то ли в Петербургский университет, то ли в Училище правоведения.

Окончил он его с отличием и сразу же получил место в Министерстве иностранных дел, но накануне присвоения ему камер-юнкерского чина неожиданно покидает столицу Российской Империи и возвращается в Италию — учиться живописи.

Согласно другой версии, ни в какую Италию Калмаков не уезжал, а живописи выучился самостоятельно.
Если он и отлучался из Петербурга, то только в Москву, где принимал участие в первых для себя художественных выставках.

Накануне Первой мировой художник был в кругах столичной богемы популярным — настолько, что призванный в 1915 году на службу в действующую армию, он был переведен в историческую комиссию Красного креста.

То ли еще накануне, то ли уже после прихода к власти большевиков он отправляется в паломничество по Турции и Греции. Состоялось ли оно в реальности, и почему он вернулся в Петроград — неизвестно.

Логично предположить, что ради супруги и ребенка. Но в Эстонию он прибыл не просто без них — но даже и не упоминая об оставленной за кордоном семье.

Ошеломляющее впечатление

Корреспондентам таллиннских газет Калмаков признавался: свой приезд сам он воспринимает как своего рода почетную ссылку и, одновременно, прелюдию к настоящей эмиграции.

При этом он подчеркивал: если власть в России сменится, он всегда готов вернуться — но пока же намерен познакомить не слишком избалованную местную публику с работами, достойными салонов Западной Европы.

«Нам представлены работы, равных которым вряд ли доводилось видать Таллинну прежде, — писала в апреле 1922 года «Tallinna Teataja. — Их автор — жанрист-символист европейского уровня, отличный от других по технике и видению мира.

Последнее делает представленные на выставке работы еще более привлекательными потому, что наряду со старыми, оставшимися непроданными полотнами, автор впервые показывает и полотна, созданные на протяжении последних одиннадцати лет».

«Краски на его картинах горят, переливаются, шумят и толпятся пестрой, но всегда дисциплинированной толпой, — продолжал корреспондент местной русской газеты «Жизнь». — Дисциплинированной потому, что в них нет экстаза, внезапного загорания.

Словно бы какой-то рассудочный холодок остудил их первоначальный порыв. Но, несмотря на это, почти все вещи г-на Калмакова (за исключением напрасной графики) производят впечатление почти ошеломляющее…»

Не в характере

Ошеломляющей была и цена входного билета на выставку: полторы сотни эстонских марок. На эти деньги, при бережном подходе, вполне можно было бы питаться три-пять дней.

На подобную сумму художественный критик газеты «Päevaleht» Пеэтер Арен раскошелится был готов. Возможно — к сожалению: увиденному в музейном зале он дал самую уничижительную оценку.

И если признать за художником талант в области понимания самого духа восточного искусства Арен был готов, то покушение Калмаковым на святая святых — провозглашение независимости Эстонии — воспринял как личное оскорбление.

«Что вообще, по сути, связывает ее с идеей эстонской независимости, кроме трех искаженных лиц, карты Эстонии, ленточки национальных цветов, двух исторических дат и безвкусного герба с литерами ЕW — возмущался газетный критик. — Лица изображенных наполнены грубой злобой и таким напряжением, словно бы независимость Эстонии они провозглашают скрепя сердце! Это вообще не картина, а магазинная вывеска, как характеризуют ее многие художники».

Какие именно, автор не уточнил. Но с возмущением заметил: за такую работу Биржевой комитет намерен заплатить Калмакову двести тысяч марок — сумма, которая местным мастерам кисти и не снилась.
Впрочем, и журналист «Жизни» был вынужден признать, что картина «24 февраля 1918 года» «очевидно не в характере художника: она скучна по композиции и суха по рисунку и краскам».

Забвение и угасание

В российском искусствоведении существует версия, что именно критика в адрес полотна, на которое автор, вероятно, возлагал большие надежды, послужила причиной его отъезда из Эстонии.

Едва ли случившееся можно назвать фиаско: полотно, в символическом ключе изображающее момент рождения эстонской государственности было выкуплено, но вот экспонировалось ли впоследствии — неясно.

На оценку творчества Калмакова эстонским обществом эта работа негативного влияния не оказала. Год спустя, в заметке о выставке, на которой был представлены и его работы, газета «Каjа» отмечала: «это картины подлинного мастера и мистика».

Выставка объединения русских художников Эстонии «АКБ», состоявшаяся в Таллинне в феврале 1923 года, стала для Калмакова последней: вскоре он отбыл в Брюссель, оттуда — в Париж, манящий десятки тысяч бывших поданных Российской Империи.

Впереди были тридцать лет забвения и постепенного угасания таланта, наполненные, впрочем, совершенно «калмаковскими» приключениями, вроде дуэли на шпагах (!) с супругом очередной возлюбленной живописца.

Последняя, то ли четвертая, то ли шестая супруга в начале пятидесятых годов сдала художника в дом престарелых. После ее смерти картины Калмакова за бесценок были проданы на Блошином рынке.

* * *

Во Франции своеобразный и яркий талант Калмакова вновь открыли только через девять лет после кончины художника: первая посмертная выставка в Париже состоялась в 1964 году.

В Эстонии, которой он, по сути, подарил «икону независимости» — и того позже: лишь на рубеже века минувшего и века нынешнего удалось восстановить авторство полотна, в советское время сохраненного в фондах госархива ЭССР.

Ныне картина «24 февраля 1924», вошедшая в академическую историю эстонского искусства, экспонируется там, где независимость была некогда провозглашена — в зале Государственного банка Эстонии.

Возможно, слишком патетичная и оттого — несколько наивная, она служит, в первую очередь, памятником эпохе своего создания. И тем прежде всего, пожалуй, ценна и по сей день.

Йосеф Кац
«Столица»

Related posts

• «Я аромата смысл постиг, узнав, что есть духи «Жиркости»: как Таллинн советской экспозиции на выставке-ярмарке дивился